“Дельфин: Мне пора на работу.Женщина: А что у тебя за работа?Дельфин: Я вожу такси.Женщина: А где твое такси?Дельфин: Это очень маленькое такси. Его трудно заметить.Женщина: Весьма трудно.Дельфин: Вот почему я здесь и занят поисками. Это мое такси я называю "ледяным органом". Вот так.Женщина: Это, что, такси, которое водят в холодильнике? Поэтому тебя так интересует лед?Дельфин: Разумеется.Женщина: Но как ты там помещаешься? Ты же не влезешь в холодильник.Дельфин: Нет.Женщина: Вот-вот.Дельфин: На самом деле я не таксист.Женщина: Так я и думала.Дельфин: Я сантехник.Женщина: Сон-техник? А где твоя техника?Дельфин: В ящике.Женщина: А где ящик?Дельфин: Он очень маленький.Женщина: Наверно, в холодильнике, да?Дельфин: Не-е-ет! В лампе!Женщина: А ты хоть знаешь, для чего нужны лампы?Дельфин: Знаю, чтобы сантехники хранили в них свои сны.”

“Гильденстерн. Плыть — куда?Розенкранц. В Англию.Гильденстерн. Англия! Это же тупик. И вообще я никогда в нее не верил… Я не верю — берег, гавань — как ты себе это представляешь? Что, сходим на берег, хватаем кого-то за рукав, спршиваем: где король? А он говорит: сначала прямо, а потом налево? (Яростно.) Я не верю в это!”

“— Ты пойми, я здесь-то урод, а кем я буду в Америке?— Да не ссы, Борик! —  сказал я. — Не понравится — вернёшься.— Откуда? — после паузы тихо сказал Боря. — Из Америки? Не вернусь я. Оттуда не возвращаются. Не знаю, почему, но это знаю.”

“Мне двадцать седьмой год, а ведь я знаю, что я как ребенок. Я не имею права выражать мою мысль, я это давно говорил; я только в Москве, с Рогожиным, говорил откровенно… Мы с ним Пушкина читали, всего прочли; он ничего не знал, даже имени Пушкина… Я всегда боюсь моим смешным видом скопрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею. Чувства меры тоже нет, а это главное… Я знаю, что мне лучше сидеть и молчать. Когда я упрусь и замолчу, то даже очень благоразумным кажусь, и к тому же обдумываю”

“Ты прошла такую школу невзгод, что в итоге прониклась ненавистью не только к несчастью, но также и к несчастным. Это хорошо известная защитная реакция, впрочем, именно так буржуазия, вышедшая, кстати, из народа, ожесточилась и окопалась в своей ожесточенности... Но есть одно, чего я не понимаю. Ты говоришь, что любишь меня. Как можешь ты кого-то любить, не любя его таким, каков он есть на самом деле? Как можешь ты любить меня и в то же время просить меня полностью измениться, стать кем-то другим? Если бы я отказался от своего революционного призвания, от меня ничего бы не осталось: ты не можешь одновременно требовать, чтобы я отказался от того, каков я есть, и оставался тем, кого ты любишь.”

“Ты зачем ему далась поцеловать зачем"Это не он а я сама хотела целоваться". И смотрит как меня охватывает злость Ага не нравится тебе! Алый отпечаток руки выступил на лице у нее будто свет рукой включили и глаза у нее заблестелиЯ не за то ударил что целовалась". Локти девичьи пятнадцать лет. Отец мне: "Ты глотаешь точно в горле у тебя застряла кость от рыбы Что это с тобой" Напротив меня Кэдди за столом и не смотрит на меня "А за то что ты с каким-то городским пшютиком вот за что Говори будешь еще Будешь Не хочешь сказать: не буду?" Алая ладонь и пальцы проступили на лице. Ага не нравится тебе Тычу ее лицом в стебли трав впечатались крест-накрест в горящую щеку: "Скажи не буду Скажи"А сам с грязной девчонкой целовался с Натали" Забор ушел в тень, и моя тень в воду.”