“вот он, особенный, редкий, еще не описанный и не названный вариант человека, занимается Бог знает чем, мчится с урока на урок, тратит юность на скучное и пустое дело, на скверное преподавание чужих языков, -- когда у него свой, из которого он может сделать все, что угодно -- и мошку, и мамонта, и тысячу разных туч.”

“Он убирает волосы с моего лба и громко плачет. Я никогда не слышала, чтобы он плакал. Даже когда умерла мама. Он сжимает мою руку с силой, о существовании которой в его старом теле я не подозревала, и вспоминаю, что я - это все, что у него есть, и что он опять, как и раньше, - весь мой мир. Кровь продолжает в спешке нестись по моему телу. Скорей, скорей, скорей. Мы всегда спешим. Может быть, я опять спешу. Может быть, мне еще не время уходить.”

“Выдающимся считается такой ученик, который наиболее точно может повторить, что сказал каждый философ в отдельности. Он похож на подкованного музейного экскурсовода. А вот тому, что выходит за рамки этого склада знаний, его не учат. Его не учат сомневаться в позиции того или иного философа, беседовать с ним, улавливать моменты, в которых он сам себе противоречит, обращать внимание на то, что он обходит молчанием определенные проблемы, многих тем и вовсе не касается; он не умеет отличать подлинные взгляды автора от тех, которые ему навязаны его эпохой, не может определить настоящий вклад того или иного автора (то новое, что он внес в науку); он не чувствует, когда автор говорит с ним по велению разума, а когда подключает всего себя — и сердце, и мозг, и душу; он не замечает, какой автор самобытен, а какой — поверхностен и просто поднялся наверх благодаря обстоятельствам или моде”

“У него пальцы, как у мышонка. Мне как-то удалось рассмотреть мышонка. Он бегал в мышеловке не на лапах, а на руках с пальцами и ногтями Тициана.”

“Тоня верит, что Бог создал её тёток в хороший день.- Создам-ка я сегодня сюрприз, - сказал Бог и создал тётку.Он сделал её рыжей, веснушчатой и устроил так, чтобы она складывалась как гармошка, когда хохочет. Потом он напихал в неё много-много звуков. Он никогда ещё не делал таких шумных тётушек, часто думает Тоня. Потом Бог решил, что тётя будет любить всё хорошее, и всё, что быстро ходит, и всё, что высоко летает. Бог отошёл полюбоваться на готовую тётку, и она ему так понравилась, что он решил сделать ещё одну такую же. И к вечеру у него были две совершенно одинаковые тётушки. Оставался последний штрих, и Бог набрал пригоршню веснушек в банке с веснушками и усыпал ими тётушек, особенно коленки.- Что за прелесть - веснушки на коленках,- восхитился Бог.И стал думать, кому бы подарить тётушек, уж больно они шумные. Ну и в конце концов сунул их в живот к бабушке. У неё уже было четыре мальчика, которые как раз начали подрастать, так что она было готова ко всему. Бабушка назвала первую тётю Идун, а вторую тётю - Эйр, и считала их самыми красивыми на свете. Так она сама рассказывала Тоне. А Бог с неба присматривал за её тётками, как он вообще всегда присматривает за людьми. Но за этими приходилось смотреть особенно внимательно, больно уж они были горазды на разные выдумки.А когда тёткам исполнилось десять, Бог решил сделать им сюрприз.- И вот - трам-там-там - родилась Тоня-Грохотоня с веснушками на коленках, - говорит гроза Глиммердала, когда рассказывает эту историю тёте Идун и тёте Эйр.Бог придумал всё так здорово, что она сама не придумала бы лучше.”

“После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое. Он был счастлив, и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не о чем было плакать, но он готов был плакать? О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?.. О своих надеждах на будущее? Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она. Эта противоположность томила и радовала его во время ее пения.”